Искра (часть 3)

«Искра»
Автор: Gold-Seven
Переводчик: Radish-Ghost

Вина

Голос Тургона был холоден. Он всегда был холоден, когда его слышал Маэдрос, что было редко. Голоса Финголфина и большинства других, даже целителей, были обычно более ровными рядом с ним.
«Его брат у ворот».
Фингон развернул стул от кровати Маэдроса, чтобы посмотреть на брата, стоящего в дверях. «Который из них?» - спросил он удивленно.
Тургон невесело рассмеялся. «Разве это важно?»
«Да. Ты можешь представить себе Карантира, идущего через наш лагерь? Была бы кровь».
«Это Маглор. Так что, вероятно, крови не будет. Не то что бы он заслужил ее меньше», - голос Тургона был мрачен от негодования. – «Отец разрешил ему пройти. Главным образом потому, что у того хватило порядочности попросить, а не потребовать».
«Оставь его в покое», - сказал Фингон устало. – «Он здесь, чтобы увидеть брата, вот и все».
«Что за нужда была принести его сюда?» - горько спросил Тургон. – «У него более чем достаточно братьев на другой стороне озера, которым не повредило бы принять участие в его исцелении».
Маэдрос понял, что в этот раз говорили о нем. Он ни разу не слышал, чтобы Тургон произнес его имя. Он всегда называл его «он». Но тогда какое имя использовал бы Тургон? Он никогда не был достаточно близок к нему, чтобы называть его Руссандолом, а другие его имена либо больше не соответствовали ему, либо не произносились на этом берегу озера Митрим.
В течение последних недель Маэдрос слушал. Запах первоцветов (elderflower - ? прим. пер.) из окна исчез; наступило лето. Фингон говорил о временах года, о весне и лете, хотя не был даже уверен, что его брат на самом деле слушает. Маэдрос все еще не разговаривал и многого не узнавал, в основном потому, что узнавание было для него большим шагом, к которому он пока не был готов. Он давно перестал чувствовать себя покорным животным, но активный разговор с кем-либо все еще был почти пугающей перспективой. Большей частью он довольствовался тем, что просто лежал и принимал пассивное участие в жизни вокруг него, но он знал, что в какой-то момент должен будет сделать этот шаг. Желание задавать вопросы росло, но он сдерживал его, боясь того, что, в свою очередь, должен будет отвечать на вопросы.
Он понял, что его братьев здесь не было, что он находился в лагере Финголфина на северном берегу озера, что народ Феанора теперь был расположен на южном берегу и что связи между народами практически не было. Он услышал обрывки разговора, которые позволили ему объединить несколько вещей вместе тем, что было сказано, и еще больше тем, как это было сказано. В них были горе и гнев. Фингон оказался единственным, чей голос был лишен всего этого. Но постепенно Маэдрос осознал, что большая часть гнева была направлена на его отца. И заодно на него.
-Я должен был принести его сюда, - медленно произнес Фингон, - это могло бы напомнить некоторым из нас идею о прощении.
Тургон повернулся и вышел.
- Вы прошли через Льды, - вдруг сказал Маэдрос. Его голос прозвучал болезненно и слабо.
Фингон уставился на него, и Маэдрос мог себе представить, сколько сил тому потребовалось, чтобы скрыть ради него свое удивление, чтобы не расстроить, но он в этом не очень преуспел. Лицо Фингона всегда было открытой книгой. Радость от того, что брат проснулся, от слушания его речи смешалась со страданием в словах Маэдроса так явно, как будто он озвучил все это.
- Я уже начинал терять надежду, что когда-нибудь снова тебя услышу, - сказал он наконец, тихо, протягивая руку, чтобы погладить волосы кузена.
Маэдроса рассердило, что Фингон начал другую тему, даже не обратившись к первой. У него не было сил для тонкостей и условностей.
- Вы пришли, хотя мы оставили вас, - сказал он прямо. Речь была более изматывающей, чем он боялся.
Фингон отдернул руку, захваченный врасплох, ощутив, что это не был жест, который Маэдрос сейчас оценил бы. Он смотрел на него несколько мгновений, затем решил, что будет проще дать кузену ответы, в которых тот нуждается, чем отвлекать его вещами, которые он не желал слушать.
- Да, Руссандол, мы пришли. – Он думал о том, чтобы сказать больше, это было заметно по его лицу, что он прошел через несколько тем, но не высказал ни одну из них.
- У вас… были потери, - сказал Маэдрос, запинаясь. Он мог видеть ответ по лицу Фингона.
Маэдрос закрыл глаза. Было легче думать, не видя ничего вокруг. Но незвано пришедшие образы того, как народ Финголфина прокладывает свой путь через Вздыбленный Лед, потому что Феанор покинул их, были настолько невыносимы, что он снова открыл глаза. Фингон наблюдал за ним с беспокойством. Как будто он чувствовал себя виноватым. Виноватым просто за то, что был вынужден побеспокоить Маэдроса подобными вещами.
- Все позади, - ответил Фингон с горечью. – Все это позади. Мы здесь. И ты тоже.
- И я тоже, - повторил Маэдрос шепотом. Было так много всего, о чем он хотел поговорить, но даже если бы у него были силы, он все равно не знал, что сказать или с чего начать. Я не хотел оставлять вас. Я никогда не думал, что мой отец оставит. Но я также не возражал ему. Я не мог вас этим защитить, но я не возражал. Я никогда не думал, что вы пойдете другим путем.
Он должен был вновь провалиться в сон или бессознательное состояние. Два состояния, которые сложно отличить друг от друга. Даже боль настигала его в обоих.
Когда он проснулся, Фингона не было. На его месте, опустив голову, сидел Маглор, прислонившись лбом к левой руке Маэдроса, которую он держал в своей. Он сидел неподвижно и явно находился в таком положении уже довольно долго.
Маэдрос вновь закрыл глаза, вдруг пожелав, чтобы брат не заметил его пробуждения. Он чувствовал себя странно, как незваный гость перед чем-то личным. Ему пришло в голову, что Фингон тактично оставил Маглора наедине с его виной, так как Фингон не мог сказать ничего такого, что избавило бы его от нее. Маэдрос желал бы сделать то же самое, но даже если бы он был способен на это, он был ее причиной.
- Прости меня, Руссандол, - наконец прошептал Маглор, возможно, не в первый раз. – Пожалуйста, прости меня.
Маэдрос не мог этого вынести; не мог вынести вины Маглора. В то же время он знал, что эта вина никогда не сможет исчезнуть. Он не винил своих братьев, он действительно не винил их. Но он чувствовал, что Маглор будет винить себя, даже если никто другой этого делать не будет. Ему пришло в голову, что Маглор некоторое время был главой дома Феанора – положение, которого он никогда не хотел. Было ли это его решением – предоставить старшего брата его судьбе в лапах Моргота?
Негодования не было. Его отсутствие немного удивило Маэдроса. Сделал бы он то же самое? Нет, вопрос даже не обсуждался. Он не сделал этого. Он дорого заплатил за безрассудную попытку переговоров с Морготом, хотя даже судьба их отца могла бы предостеречь его. Казалось невероятным, какими наивными они все были. Даже попытавшись, он не смог бы обвинить их в том, что они стали мудрее после его пленения.
Он хотел сказать об этом Маглору, но чувствовал себя слишком уставшим, и вот – прекрасное рассуждение, которое он только что продумал, начало расплываться, и он не мог придумать, где начать.
Он с трудом открыл глаза и слегка пожал руку Маглора. Если Маглор и был захвачен врасплох, обнаружив его пробуждение, он не показал этого, но Маэдрос знал, чего стоило тому встретиться с ним взглядом. Ему хотелось сесть, быть сильным, успокоить своего брата, как он делал, когда они были детьми. В первый раз за целую вечность, он обнаружил, что его заботит, как он выглядит. С Фингоном это не имело значения. Судя по выражению лица Маглора, это было невеселое зрелище.
- Говорят, ты становишься сильнее, - сказал Маглор, и Маэдрос распознал в этом лихорадочную попытку заговорить о чем-нибудь более жизнерадостном. Он знал, что это была ложь. Целители все еще сомневались в его выздоровлении. – Они сказали, ты поправишься, кроме… - Он осекся.
Маэдрос заставил себя удержать взгляд Маглора и его руку, со всей силой, на какую он был способен. Он хотел сказать что-нибудь, хотел убедить Маглора в том, что тот прав, что он собирается выздороветь, но чувствовал себя слишком уставшим.
Фингон вернулся чуть позже, неся графин и чистые повязки.
- Я не хочу, чтобы ты думал, что тебе здесь не рады, - сказал он Маглору, - но рана нуждается в очистке. Целитель будет здесь через минуту.
Маэдрос наполовину ожидал, наполовину боялся, что Маглор все же предложит остаться, и был доволен, когда Маглор медленно поднялся, в заключение слегка пожав руку брата. Очистка раны была все еще болезненной, несмотря на питье, которое ему давали, и он не хотел, чтобы Маглор был свидетелем этого. У него было достаточно своих дел, чтобы заботиться о том, что сделает с Маглором вид его боли.
Маглор ушел не сразу. У выхода он резко развернулся и оглянулся на Фингона.
- Скажи мне, - проговорил он, и было видно, что этот вопрос дался ему непросто. – Как ты узнал?
Фингон бросил на него ничего не выражающий взгляд:
- Что я узнал? – Он обошел кровать Маэдроса с правой стороны, и Маэдрос услышал, как он ставит графин на маленький прикроватный столик.
- Что он не принимал участие в сожжении кораблей. Что он собирался вернуться за вами.
Маэдрос не мог видеть Фингона, но ответа не последовало. Выражение замешательства появилось на лице Маглора.
- Ты не знал? – прошептал он. – Ты даже не знал?
- Разве это важно? – Голос Фингона прозвучал тихо, после долгой паузы.
Маглор повернулся и вышел, и Маэдрос понял, что для него это было важно. Что Фингон пошел спасать его, несмотря даже на то, что думал о нем так же хорошо, как о враге, тогда как братья не пошли.
Он обнаружил, что проще иметь дело с праведным гневом Тургона, чем с виной Маглора.
Фингон вновь появился с левой стороны от него, с чашкой в руках. Маэдрос боялся, что он начнет задавать вопросы или благодарить, чего он не заслуживал, но тот только просунул руку под голову Маэдроса и поддерживал его, помогая пить.
Дверь открылась, и Арамон, целитель, вошел с миской воды и чистыми полотенцами. Поскольку целитель принялся за работу, Маэдрос позволил Фингону мягко отвернуть его от правой руки, почти довольный болью, которая принесла, по крайней мере, отсрочку от необходимости думать.

@темы: Маэдрос, Фингон, Маглор, Сильмариллион

---

Искра (часть 2)

«Искра»
Автор: Gold-Seven
Переводчик: Radish-Ghost


Слова

Слова и музыка. Две вещи, которые были так далеко, что Маэдросу понадобилось некоторое время, просто для того, чтобы осознать, что они были там. Его разум все еще не понимал их, в то время как сердце понимало, хотя бы частично. Оно распознало их как нечто, что прервет бесконечный круг болезненных сердцебиений, и ему нечего было возразить. Внезапно он обнаружил, что музыка и слова выглядели как нечто знакомое из далекого прошлого, хотя это выглядело невозможным. Они пришли неосознанно, вырываясь из него с такой силой, что он не мог их сдержать. Он пел слова, пел музыку, не имея памяти о том, как петь или как говорить.
В изнеможении он почувствовал тишину и обнаружил, что не только его песня, но и другая остановилась. Отчаяния не было. Он принял это, как уже давно все принимал, пока голос не воззвал к нему.
Фингон.
Он стоял там, призрак из другой жизни, крошечная фигурка, вырезанная из бумаги и вставленная в неверную картину, в самом низу пропасти. Он был чужим, нарушителем постоянного ощущения боли. Он стоял там. Плачущий. Настоящий. Вид его принес больше мимолетных, но сильных образов, затрепетавших в сознании Маэдроса, о Фингоне, стоящем внизу Миндона, неподвижно, в день, когда они расстались. Маэдрос видел, но не понимал их, не мог вспомнить, почему они расстались, почему он был так зол или Фингон столь печален.
Идея о спасении не занимала его разум. Это было понятие, давно утраченное им. Любая мысль о начале была слишком сомнительной, чтобы задержаться, хаотичной, тревожной, лишающей равновесия. Для Маэдроса появление его кузена значило только одну, достаточно простую вещь, чтобы за нее ухватиться.
Конец.
Конец боли, конец отчаянию, конец сердцебиениям.
«Застрели меня», - прошептал он.
Может быть, он не прошептал. Может быть, он крикнул. Это не имело значения; Фингон услышит. Вот зачем он был здесь. Он был здесь, чтобы все закончить.
Маэдрос закрыл глаза в ожидании стрелы.
Она не прилетала. Некоторое время он не смел снова открыть глаза. Образ Фингона, стоящего внизу, уже мерк в его голове; было немыслимо, что он все еще будет стоять там, когда Маэдрос откроет глаза, просто потому, что его никогда там раньше не было. Он хотел задержать этот образ как можно дольше.
Затем был ветер, который заставил его открыть глаза, сильный золотистый ветер, подобный голосу Манвэ, силуэт золотистых перьев и голос Фингона, близко к его уху, произносящий слова. Ладони и руки Фингона. Этого было слишком много. Слишком много, это было незнакомо. Он мог чувствовать Фингона, мог слышать его, но он не понимал слов. Своей левой рукой Маэдрос вцепился в кузена, хотя у него не было силы выдержать собственный вес, несмотря на то, что он был небольшим, хрупким, как у птицы. Боль переместилась, как только его тело было поддержано, вес больше не оттягивал его правую руку. Однако, облегчение не пришло, только другой вид боли, которая была еще хуже, чем старая, своей новизной.
Еще больше слов. Лицо Фингона плыло перед ним, говоря. Маэдрос мог только качать головой, снова и снова. Он не мог понять, почему это заняло так много времени, зачем дожно быть так много всего: золотые порывы ветра, руки, прикасавшиеся к нему, дергания, все эти слова. Слишком много слов. Они как будто добивались ответа.
«Убей меня», - взмолился он. Ничего больше не приходило на ум.
Глаза Фингона, полные печали. Блеск ножа, ослепляющая боль.
Холод и ветер, закладывающий уши; голос и руки Фингона; больше боли, намного больше. Некоторое время мир состоял только из этого. Маэдрос обнаружил, что пытается вернуться в то прежнее, упорядоченное состояние, но сейчас все было слишком сложным, чтобы хоть как-то его упорядочить. Это принесло ему страдание - не только ослепляющая боль, которая притупила чувства в руке и во всем теле, но и осознание того, что он был жив, хотя не нуждался в этом, все эти слова и прикосновения, пронизывающий холод. Он вновь просил о смерти, но все, что он получил – еще больше слов.
Затем мчащийся ветер остановился. Еще больше рук трогали его, больше голосов, некоторые кричали. Смутные голоса и прикосновения, все это было непривычно. Даже боль была незнакомой. Что-то мягкое под ним, руки, удерживающие его, больше боли. Край чашки возле его рта, вода, которую он не знал, как глотать. Он пытался оттолкнуть их, но у него не было сил.
Он лишь хотел, чтобы все это закончилось, хотел, чтобы они перестали разговаривать с ним, перестали трогать его, перестали причинять ему боль, перестали заставлять его пить, перестали заставлять его быть.
Это не прекращалось. И в конце концов Маэдрос просто позволил этому происходить. Он терпел чашки, слова, боль, даже прикосновения. В чем-то он чувствовал себя подобно животному, которого натренировали достаточно хорошо, чтобы делать то, что ему говорят, следовать приказам и простым командам без вопросов.
И очень медленно к ним начал привязываться смысл, и он вновь начинал понимать, чем они были, начинал различать, понимать причины и распознавать связи.
Вода. Вначале ее крошечные капли. Они оставили свежее, очищающее чувство в горле, они ощущались как нечто приятное, прохладное, успокаивающее, нечто, что он даже не знал, что потерял. Затем больше, чем капли, - половина чашки. Первые несколько раз он не мог их удержать, вновь выкашливал их, умирая от желания вдохнуть, слабый как котенок. На четвертый или пятый раз у него получилось. На двадцатый, в чашке было что-то еще, со сладким запахом, который смягчил боль.
Слова. Большинство из них все еще были для него слишком быстрыми и слишком в больших количествах, чтобы понять их. Некоторые он понимал сразу. Руссандол. Это означало его, он помнил это. Это означало близость и любовь. Другие требовали больше времени для понимания, поскольку их смысл был слишком необъятным, слишком чуждым. Безопасность. Для тех, что были выше его понимания, он обнаружил спустя некоторое время, что они вызывают в нем простую, наивную радость, как разноцветное шерстяное одеяло, укрывающее его, в котором не было особой красоты, но которое было знакомым и уютным.
Спустя некоторое время он обнаружил, что может понять значения слов, если очень постарается. Но это утомляло, и большую часть времени он довольствовался тем, что просто позволял им нахлынуть, создавая фон, который отличал его существование от того, что он знал так долго.
Боль все еще была, менее постоянная, чем раньше. Она ослабевала после чашек, тупо пульсировала в правой руке, и становилась сильнее, когда его трогали. Но даже тогда, чуть позже, он осознал, что они лечили его раны. Временами смена повязок на руке и очищение ран заставляли его корчиться от боли, но Фингон был там, держал его, иногда даже воздерживался от разговоров, как только замечал, что это раздражает Маэдроса.
Первый момент абсолютной ясности, который Маэдрос запомнил, наступил, когда он лежал в кровати, под мягкими покрывалами, пребывая в состоянии между сном и бодрствованием. Он просто лежал с закрытыми глазами и дышал. Наконец-то дышать было легко. Боль была, незначительная, обернутая во что-то мягкое, как он сам, но немного дальше. Он распознал ощущение как действие питья, которое ему давали. Он мог сказать, что в комнате было темно, но это была успокаивающая темнота. И она была чистой. Воздух тоже был чистым, свежим и темным, наполненным запахами травы, деревьев и цветов. С ними пришли образы и воспоминания о траве и смехе, впервые ярко запечатлевшиеся в памяти и живые. Он вынашивал их в голове, удерживал их, ему удавалось даже отделить простые образы от сложных. Трава, листья, цветы были простыми. Некоторые обрывки разговора, которые оставались в его памяти, простыми не были, но он надежно заворачивал их в простые образы - как хлеб, который сохраняют свежим для дальнейшего использования.
Затем, в другой раз, тоже ночью, он открыл глаза. Он не двигался; движение все еще означало боль, и в этот раз ее было больше, чем в предыдущий. Возможно, они только что снова очистили его раны. Похоже было, что их чистили часто, как будто в нем было что-то, что сохраняло его раны грязными. Справа, в его поле зрения, было окно, и через него было видно ночное небо, ветви деревьев с разбросанными между ними звездами.
Он уже начал разгадывать некоторые слова, даже те, которые не были адресованы ему и произносились теми, кто думал, что он не слышит. Даже это он понял. На самом деле, было проще понять вещи, которые говорились не ему, поскольку он мог делать это не спеша, меньше путаясь.
«Ты должен его отпустить».
В веки бил дневной свет, но он хранил их закрытыми. Восприятие того, что он одновременно видел и слышал, изматывало его.
Голос, который говорил, был чуть дальше, чем рука, слегка касавшаяся его левой руки; и Маэдрос, чувствуя легкую гордость, представил себе, что здесь было два эльфа.
Тот же голос заговорил вновь, не дождавшись ответа от другого. «Прошло три месяца. Что бы Моргот ни сделал с ним, он сломал его. Целители говорят, что обрубок не заживает. Он не поправится. Ты должен принять это».
«Он делает успехи». Голос Фингона был мягким, тихим. «Они небольшие, но они есть. Он все еще сильный. Не для того я принес его сюда, чтобы позволить умереть».
Пауза, затем: «Зачем ты принес его сюда?»
«Чтобы исцелить».
Более долгая пауза. «Ты говоришь не только о его руке».
«Нет, atar, не только».
Этого было слишком много для понимания. Маэдрос обращался к этому постепенно, распутывая небольшие части беседы за раз. Некоторые из них были более трудными; он оставлял их на потом. Обрубок. Исцеление. Но была одна фраза, которая беспокоила его так сильно, что разожгла нечто полузабытое. Гнев. Решимость.
Что бы Моргот ни сделал с ним, он сломал его.
Это единственное предложение вдруг наполнило его жгучим желанием доказать, что он жив и несломлен.

@темы: Маэдрос, Фингон, Финголфин, Сильмариллион

---

Искра

«Искра»
Автор: Gold-Seven
Переводчик: Radish-Ghost


Искра

Весь свет ушел.
Здесь была только тьма. Тьма, он сам и боль. Боль была единственной вещью, которая не была темной. Когда Маэдрос закрыл глаза, боль даже отогнала тьму, приглушила ее, чаще всего красная, временами белая.
Здесь не было звезд; даже они скрылись. Может быть, они все еще были где-то там, над зловонными испарениями и дымами печей Ангбанда. Может быть, они уже исчезли. Возможно, и мир исчез. У него не было способа узнать. Иногда шел дождь, но дождь был черный и масляный, и он дурно пах. В мире не осталось ничего чистого. Он обжигал его глаза и множество ран на его теле.
Здесь не было ни голосов, ни звуков, кроме дыхания. Орки сюда не забирались. Он думал, что, в конце концов, это и было причиной, почему его приковали здесь. Внизу в подземельях, даже когда его пытали, в нем все еще было что-то, что заставляло его сопротивляться. Один вид их лиц наполнял его жгучим пламенем ненависти, и ненависть придавала ему сил, сил жить и бороться, и они не были способны ее потушить.
Когда его затащили наверх, его первой мыслью было, что его, наконец, убьют. Сам Моргот был здесь, и Маэдрос смутно подумал, что, конечно, теперь он достигнет того, в чем его отец не преуспел – быть сраженным Морготом лично. При этой мысли он ощутил иррациональное, болезненное удовольствие. Даже тогда, когда его тело едва жило, его дух все еще пылал, разожженный видом Черного Врага, Сильмариллами, сверкающими в его короне. Даже тогда он был полон решимости сражаться - духом, если не телом. Это произошло быстро. Они отпустили оковы, которые удерживали его, и он почувствовал гнев от неспособности подняться, сразиться, вспыхнувший достаточно жгуче, чтобы суметь сжечь их одним своим светом. Моргот сам склонился, чтобы надеть единственный накрепко сработанный браслет на его правое запястье, и они подняли и оставили его.
Сначала он не понимал, что они не вернутся. Внизу в темницах они иногда оставляли его одного на несколько часов или дней, давая ему возможность передохнуть или вымотаться от неопределенности и страха еще большей боли, но они всегда возвращались. Теперь же никто не приходил.
В тот первый раз, когда его подвесили, он все еще был способен ухватиться за цепь левой рукой, подтягиваясь изо всех сил, которые он мог собрать, чтобы снять напряжение с правого запястья, удерживаясь протестующими мышцами до тех пор, пока только мог выдержать.
За ним не вернулись.
Именно так он повредил себе правое плечо, снова подтягиваясь и слишком долго удерживаясь, страшась боли, которая придет, когда он опустится, до тех пор, пока его левая рука не соскользнула, обессилев, и он опустился.
После этого он больше не смог подтянуться. Это было, когда события перестали происходить. Он был здесь, один, среди темноты, боли и отчаяния, которые медленно подтачивали искру гнева, что позволяла ему жить и оставаться собой.
Позже, когда он вернулся в другой, чистый мир, в котором были свет и люди, ему сказали, что прошли годы. Десятилетия, даже по стремительному подсчету этого нового стремительного времени. У него не было способа подтвердить это или опровергнуть. Когда нет ни солнца, ни луны, ни звезд, чтобы отмечать течение времени, что происходит со временем? Останавливается ли оно, запекаясь, словно кровь? Или просто перестает существовать?
Оно не перестает существовать; он отлично это знал. Время было (и больше ничего), мрачный компаньон в его долгом, медленном мучении. Но оно не измерялось годами. Так же, как месяцами или днями. Оно было биениями его сердца.
Болезненные, изнуряющие биения сердца, единственная вещь, что отмечала время. Сотни, тысячи, миллионы. Слишком много, чтобы сосчитать. Слишком много, чтобы вытерпеть. Мука и отчаяние росли с каждым ударом, пока не осталось ничего больше. Искра, которая поддерживала его, померкла, как и чувство, что есть что-то, что он должен сделать, что-то, что сохраняло эту искру.
Клятва.
Сильмарили.
Вечная Тьма.
И даже тогда сердцебиения продолжались. Он хотел их остановить. Они должны были остановиться. Он не имел права жить, не имел права продолжать дышать, позволять своему сердцу упорно, решительно биться. Но что-то этому помешало, что-то, исходящее не от него, но приковавшее его дух к телу, как кольцо приковало его запястье к камню. Он был здесь навечно. Это не было мыслью, больше меньше, чем мыслью, которая испугала его. Это было больше, чем мыслью, и в то же самое время, гораздо меньше. Связная мысль стала слишком сложной, слишком изматывающей. Была убежденность, которая пугала не так сильно. Даже страх прошел. Страх означает что-то, связанное с будущим, а у него не было будущего. Граница между ударами сердца и вечностью стерлась и, в конце концов, перестала быть. Была тьма, и была боль. Различной степени.
Когда тьма вокруг рассеялась, он едва это заметил. Она была сплетена, неотделима от боли, но еще что-то причудливо распутало и убрало ее, оставив только боль. Это не вызвало никакого чувства. Почему тьма ушла, но оставила боль? Его глаза, видевшие смешение света Древ и Сильмарили в их сиянии, заслезились от отсутствия тьмы. Свет набирал яркость подобно лучам Лаурелина, и вместе с ним росток чего-то, похожего на надежду, проклюнулся в его сердце. Он не осознавал этого; мысль сократилась до мимолетного представления, неуловимого, подобно воде, проникающей через ткань, но ему хотелось вцепиться в этот росток, взрастить его, ведь он мог превратиться в нечто, что снова его поддержит. Когда свет вновь исчез, он почувствовал дикое, лишенное смысла горе, но он вернулся – и продолжал то исчезать, то появляться с регулярностью, которая заставила его беспокойно от нее зависеть, как доказательство того, что мир состоит не только из боли. Рассвет. Закат. Он узнал слова позже, в другом мире, который был чист.
Он не считал рассветы. Счет означал бы придание важности течению времени, и даже смутное понятие об этом вызывало головокружение. Но он ждал их.
Затем один из них принес событие. Он принес звуки. Трубы и голоса; синие стяги, развевающиеся далеко внизу. Чистые звуки. Чистые цвета. То, что так сильно, так крепко принадлежало к забытому времени, что он был почти уверен, что это плод его воображения, но он знал: это не так, ведь воображение было выше его сил. Но голубизна стягов, вышитые на них серебром узоры расшевелили что-то полузахороненное под пластами боли и отчаяния.
«Финголфин», - прошептал он.
Его голос прозвучал странно. Он не принадлежал этому месту, и несколько биений сердца ему не хотелось снова услышать его. Тогда он осознал, что, раз он не принадлежал ему, то исходил от тех, кто был внизу. Если только он сможет заставить свой голос достигнуть их, тогда тьма и боль прекратятся.
«Финголфин!» - закричал он, - «Финголфин! Финголфин!»
Ответа не было, лишь эхо его голоса, ломающее и отбрасывающее его в диком беспорядке, фин-ноло-фин-ноло-фин, словно издеваясь. Но издевательство было напрасным. Чтобы оскорбить Нельяфинвэ, было недостаточно звука имени, которое приводило в бешенство его отца.
«Финголфин!» - закричал он снова, борясь с мучительной краснотой, угрожавшей переполнить его, даже крошечная искра в нем вспыхнула с отчаянной силой. У него была цель. И она была непоколебима, будучи единственной целью, которую он мог вспомнить за столь долгое время. «Фингон! Финголфин! Услышьте меня! Фингон!»
Затем волна мучительной боли накрыла его с головой, и хотя он яростно с ней боролся, он не смог от нее освободиться. Его мир вернулся к обычному кружению красного и черного с проблесками белых уколов мучения, пронизывающего его, уносящего синие и серебряные стяги внизу, уносящего с собой цель.
Когда он снова очнулся, солнце село. Звуки и стяги ушли.
Искра затрепетала и погасла.
Он больше не ждал рассвета. Каждый прошедший рассвет оборачивался насмешкой над ним. Мир существовал; он знал это теперь. Он смог его увидеть. Он мог его услышать. Он кричал ему. Но мир отвернулся от него и оставил его здесь. Время вернулось; но он не хотел занимать в нем место. Восход, закат, восход, закат, но он отказался от них, погрузился в себя, возвращаясь к биениям сердца. Так было легче, упорядоченно. Удар-сердца-боль-удар-сердца. Они сливались в одно, что, как было легко представить, всегда было здесь, всегда однообразное, всегда одинаковое. Удар-сердца-боль-удар-сердца. Больше никаких искр. Он не хотел их. Они нарушали однообразие и порядок и приносили еще больше боли внутри и снаружи. Удар-сердца-боль-удар-сердца.
А затем голос, который пел.

@темы: Маэдрос, Фингон, Моргот, Сильмариллион