«Искра»
Автор: Gold-Seven
Переводчик: Radish-Ghost
Слова
читать дальшеСлова и музыка. Две вещи, которые были так далеко, что Маэдросу понадобилось некоторое время, просто для того, чтобы осознать, что они были там. Его разум все еще не понимал их, в то время как сердце понимало, хотя бы частично. Оно распознало их как нечто, что прервет бесконечный круг болезненных сердцебиений, и ему нечего было возразить. Внезапно он обнаружил, что музыка и слова выглядели как нечто знакомое из далекого прошлого, хотя это выглядело невозможным. Они пришли неосознанно, вырываясь из него с такой силой, что он не мог их сдержать. Он пел слова, пел музыку, не имея памяти о том, как петь или как говорить.
В изнеможении он почувствовал тишину и обнаружил, что не только его песня, но и другая остановилась. Отчаяния не было. Он принял это, как уже давно все принимал, пока голос не воззвал к нему.
Фингон.
Он стоял там, призрак из другой жизни, крошечная фигурка, вырезанная из бумаги и вставленная в неверную картину, в самом низу пропасти. Он был чужим, нарушителем постоянного ощущения боли. Он стоял там. Плачущий. Настоящий. Вид его принес больше мимолетных, но сильных образов, затрепетавших в сознании Маэдроса, о Фингоне, стоящем внизу Миндона, неподвижно, в день, когда они расстались. Маэдрос видел, но не понимал их, не мог вспомнить, почему они расстались, почему он был так зол или Фингон столь печален.
Идея о спасении не занимала его разум. Это было понятие, давно утраченное им. Любая мысль о начале была слишком сомнительной, чтобы задержаться, хаотичной, тревожной, лишающей равновесия. Для Маэдроса появление его кузена значило только одну, достаточно простую вещь, чтобы за нее ухватиться.
Конец.
Конец боли, конец отчаянию, конец сердцебиениям.
«Застрели меня», - прошептал он.
Может быть, он не прошептал. Может быть, он крикнул. Это не имело значения; Фингон услышит. Вот зачем он был здесь. Он был здесь, чтобы все закончить.
Маэдрос закрыл глаза в ожидании стрелы.
Она не прилетала. Некоторое время он не смел снова открыть глаза. Образ Фингона, стоящего внизу, уже мерк в его голове; было немыслимо, что он все еще будет стоять там, когда Маэдрос откроет глаза, просто потому, что его никогда там раньше не было. Он хотел задержать этот образ как можно дольше.
Затем был ветер, который заставил его открыть глаза, сильный золотистый ветер, подобный голосу Манвэ, силуэт золотистых перьев и голос Фингона, близко к его уху, произносящий слова. Ладони и руки Фингона. Этого было слишком много. Слишком много, это было незнакомо. Он мог чувствовать Фингона, мог слышать его, но он не понимал слов. Своей левой рукой Маэдрос вцепился в кузена, хотя у него не было силы выдержать собственный вес, несмотря на то, что он был небольшим, хрупким, как у птицы. Боль переместилась, как только его тело было поддержано, вес больше не оттягивал его правую руку. Однако, облегчение не пришло, только другой вид боли, которая была еще хуже, чем старая, своей новизной.
Еще больше слов. Лицо Фингона плыло перед ним, говоря. Маэдрос мог только качать головой, снова и снова. Он не мог понять, почему это заняло так много времени, зачем дожно быть так много всего: золотые порывы ветра, руки, прикасавшиеся к нему, дергания, все эти слова. Слишком много слов. Они как будто добивались ответа.
«Убей меня», - взмолился он. Ничего больше не приходило на ум.
Глаза Фингона, полные печали. Блеск ножа, ослепляющая боль.
Холод и ветер, закладывающий уши; голос и руки Фингона; больше боли, намного больше. Некоторое время мир состоял только из этого. Маэдрос обнаружил, что пытается вернуться в то прежнее, упорядоченное состояние, но сейчас все было слишком сложным, чтобы хоть как-то его упорядочить. Это принесло ему страдание - не только ослепляющая боль, которая притупила чувства в руке и во всем теле, но и осознание того, что он был жив, хотя не нуждался в этом, все эти слова и прикосновения, пронизывающий холод. Он вновь просил о смерти, но все, что он получил – еще больше слов.
Затем мчащийся ветер остановился. Еще больше рук трогали его, больше голосов, некоторые кричали. Смутные голоса и прикосновения, все это было непривычно. Даже боль была незнакомой. Что-то мягкое под ним, руки, удерживающие его, больше боли. Край чашки возле его рта, вода, которую он не знал, как глотать. Он пытался оттолкнуть их, но у него не было сил.
Он лишь хотел, чтобы все это закончилось, хотел, чтобы они перестали разговаривать с ним, перестали трогать его, перестали причинять ему боль, перестали заставлять его пить, перестали заставлять его быть.
Это не прекращалось. И в конце концов Маэдрос просто позволил этому происходить. Он терпел чашки, слова, боль, даже прикосновения. В чем-то он чувствовал себя подобно животному, которого натренировали достаточно хорошо, чтобы делать то, что ему говорят, следовать приказам и простым командам без вопросов.
И очень медленно к ним начал привязываться смысл, и он вновь начинал понимать, чем они были, начинал различать, понимать причины и распознавать связи.
Вода. Вначале ее крошечные капли. Они оставили свежее, очищающее чувство в горле, они ощущались как нечто приятное, прохладное, успокаивающее, нечто, что он даже не знал, что потерял. Затем больше, чем капли, - половина чашки. Первые несколько раз он не мог их удержать, вновь выкашливал их, умирая от желания вдохнуть, слабый как котенок. На четвертый или пятый раз у него получилось. На двадцатый, в чашке было что-то еще, со сладким запахом, который смягчил боль.
Слова. Большинство из них все еще были для него слишком быстрыми и слишком в больших количествах, чтобы понять их. Некоторые он понимал сразу. Руссандол. Это означало его, он помнил это. Это означало близость и любовь. Другие требовали больше времени для понимания, поскольку их смысл был слишком необъятным, слишком чуждым. Безопасность. Для тех, что были выше его понимания, он обнаружил спустя некоторое время, что они вызывают в нем простую, наивную радость, как разноцветное шерстяное одеяло, укрывающее его, в котором не было особой красоты, но которое было знакомым и уютным.
Спустя некоторое время он обнаружил, что может понять значения слов, если очень постарается. Но это утомляло, и большую часть времени он довольствовался тем, что просто позволял им нахлынуть, создавая фон, который отличал его существование от того, что он знал так долго.
Боль все еще была, менее постоянная, чем раньше. Она ослабевала после чашек, тупо пульсировала в правой руке, и становилась сильнее, когда его трогали. Но даже тогда, чуть позже, он осознал, что они лечили его раны. Временами смена повязок на руке и очищение ран заставляли его корчиться от боли, но Фингон был там, держал его, иногда даже воздерживался от разговоров, как только замечал, что это раздражает Маэдроса.
Первый момент абсолютной ясности, который Маэдрос запомнил, наступил, когда он лежал в кровати, под мягкими покрывалами, пребывая в состоянии между сном и бодрствованием. Он просто лежал с закрытыми глазами и дышал. Наконец-то дышать было легко. Боль была, незначительная, обернутая во что-то мягкое, как он сам, но немного дальше. Он распознал ощущение как действие питья, которое ему давали. Он мог сказать, что в комнате было темно, но это была успокаивающая темнота. И она была чистой. Воздух тоже был чистым, свежим и темным, наполненным запахами травы, деревьев и цветов. С ними пришли образы и воспоминания о траве и смехе, впервые ярко запечатлевшиеся в памяти и живые. Он вынашивал их в голове, удерживал их, ему удавалось даже отделить простые образы от сложных. Трава, листья, цветы были простыми. Некоторые обрывки разговора, которые оставались в его памяти, простыми не были, но он надежно заворачивал их в простые образы - как хлеб, который сохраняют свежим для дальнейшего использования.
Затем, в другой раз, тоже ночью, он открыл глаза. Он не двигался; движение все еще означало боль, и в этот раз ее было больше, чем в предыдущий. Возможно, они только что снова очистили его раны. Похоже было, что их чистили часто, как будто в нем было что-то, что сохраняло его раны грязными. Справа, в его поле зрения, было окно, и через него было видно ночное небо, ветви деревьев с разбросанными между ними звездами.
Он уже начал разгадывать некоторые слова, даже те, которые не были адресованы ему и произносились теми, кто думал, что он не слышит. Даже это он понял. На самом деле, было проще понять вещи, которые говорились не ему, поскольку он мог делать это не спеша, меньше путаясь.
«Ты должен его отпустить».
В веки бил дневной свет, но он хранил их закрытыми. Восприятие того, что он одновременно видел и слышал, изматывало его.
Голос, который говорил, был чуть дальше, чем рука, слегка касавшаяся его левой руки; и Маэдрос, чувствуя легкую гордость, представил себе, что здесь было два эльфа.
Тот же голос заговорил вновь, не дождавшись ответа от другого. «Прошло три месяца. Что бы Моргот ни сделал с ним, он сломал его. Целители говорят, что обрубок не заживает. Он не поправится. Ты должен принять это».
«Он делает успехи». Голос Фингона был мягким, тихим. «Они небольшие, но они есть. Он все еще сильный. Не для того я принес его сюда, чтобы позволить умереть».
Пауза, затем: «Зачем ты принес его сюда?»
«Чтобы исцелить».
Более долгая пауза. «Ты говоришь не только о его руке».
«Нет, atar, не только».
Этого было слишком много для понимания. Маэдрос обращался к этому постепенно, распутывая небольшие части беседы за раз. Некоторые из них были более трудными; он оставлял их на потом. Обрубок. Исцеление. Но была одна фраза, которая беспокоила его так сильно, что разожгла нечто полузабытое. Гнев. Решимость.
Что бы Моргот ни сделал с ним, он сломал его.
Это единственное предложение вдруг наполнило его жгучим желанием доказать, что он жив и несломлен.
Автор: Gold-Seven
Переводчик: Radish-Ghost
Слова
читать дальшеСлова и музыка. Две вещи, которые были так далеко, что Маэдросу понадобилось некоторое время, просто для того, чтобы осознать, что они были там. Его разум все еще не понимал их, в то время как сердце понимало, хотя бы частично. Оно распознало их как нечто, что прервет бесконечный круг болезненных сердцебиений, и ему нечего было возразить. Внезапно он обнаружил, что музыка и слова выглядели как нечто знакомое из далекого прошлого, хотя это выглядело невозможным. Они пришли неосознанно, вырываясь из него с такой силой, что он не мог их сдержать. Он пел слова, пел музыку, не имея памяти о том, как петь или как говорить.
В изнеможении он почувствовал тишину и обнаружил, что не только его песня, но и другая остановилась. Отчаяния не было. Он принял это, как уже давно все принимал, пока голос не воззвал к нему.
Фингон.
Он стоял там, призрак из другой жизни, крошечная фигурка, вырезанная из бумаги и вставленная в неверную картину, в самом низу пропасти. Он был чужим, нарушителем постоянного ощущения боли. Он стоял там. Плачущий. Настоящий. Вид его принес больше мимолетных, но сильных образов, затрепетавших в сознании Маэдроса, о Фингоне, стоящем внизу Миндона, неподвижно, в день, когда они расстались. Маэдрос видел, но не понимал их, не мог вспомнить, почему они расстались, почему он был так зол или Фингон столь печален.
Идея о спасении не занимала его разум. Это было понятие, давно утраченное им. Любая мысль о начале была слишком сомнительной, чтобы задержаться, хаотичной, тревожной, лишающей равновесия. Для Маэдроса появление его кузена значило только одну, достаточно простую вещь, чтобы за нее ухватиться.
Конец.
Конец боли, конец отчаянию, конец сердцебиениям.
«Застрели меня», - прошептал он.
Может быть, он не прошептал. Может быть, он крикнул. Это не имело значения; Фингон услышит. Вот зачем он был здесь. Он был здесь, чтобы все закончить.
Маэдрос закрыл глаза в ожидании стрелы.
Она не прилетала. Некоторое время он не смел снова открыть глаза. Образ Фингона, стоящего внизу, уже мерк в его голове; было немыслимо, что он все еще будет стоять там, когда Маэдрос откроет глаза, просто потому, что его никогда там раньше не было. Он хотел задержать этот образ как можно дольше.
Затем был ветер, который заставил его открыть глаза, сильный золотистый ветер, подобный голосу Манвэ, силуэт золотистых перьев и голос Фингона, близко к его уху, произносящий слова. Ладони и руки Фингона. Этого было слишком много. Слишком много, это было незнакомо. Он мог чувствовать Фингона, мог слышать его, но он не понимал слов. Своей левой рукой Маэдрос вцепился в кузена, хотя у него не было силы выдержать собственный вес, несмотря на то, что он был небольшим, хрупким, как у птицы. Боль переместилась, как только его тело было поддержано, вес больше не оттягивал его правую руку. Однако, облегчение не пришло, только другой вид боли, которая была еще хуже, чем старая, своей новизной.
Еще больше слов. Лицо Фингона плыло перед ним, говоря. Маэдрос мог только качать головой, снова и снова. Он не мог понять, почему это заняло так много времени, зачем дожно быть так много всего: золотые порывы ветра, руки, прикасавшиеся к нему, дергания, все эти слова. Слишком много слов. Они как будто добивались ответа.
«Убей меня», - взмолился он. Ничего больше не приходило на ум.
Глаза Фингона, полные печали. Блеск ножа, ослепляющая боль.
Холод и ветер, закладывающий уши; голос и руки Фингона; больше боли, намного больше. Некоторое время мир состоял только из этого. Маэдрос обнаружил, что пытается вернуться в то прежнее, упорядоченное состояние, но сейчас все было слишком сложным, чтобы хоть как-то его упорядочить. Это принесло ему страдание - не только ослепляющая боль, которая притупила чувства в руке и во всем теле, но и осознание того, что он был жив, хотя не нуждался в этом, все эти слова и прикосновения, пронизывающий холод. Он вновь просил о смерти, но все, что он получил – еще больше слов.
Затем мчащийся ветер остановился. Еще больше рук трогали его, больше голосов, некоторые кричали. Смутные голоса и прикосновения, все это было непривычно. Даже боль была незнакомой. Что-то мягкое под ним, руки, удерживающие его, больше боли. Край чашки возле его рта, вода, которую он не знал, как глотать. Он пытался оттолкнуть их, но у него не было сил.
Он лишь хотел, чтобы все это закончилось, хотел, чтобы они перестали разговаривать с ним, перестали трогать его, перестали причинять ему боль, перестали заставлять его пить, перестали заставлять его быть.
Это не прекращалось. И в конце концов Маэдрос просто позволил этому происходить. Он терпел чашки, слова, боль, даже прикосновения. В чем-то он чувствовал себя подобно животному, которого натренировали достаточно хорошо, чтобы делать то, что ему говорят, следовать приказам и простым командам без вопросов.
И очень медленно к ним начал привязываться смысл, и он вновь начинал понимать, чем они были, начинал различать, понимать причины и распознавать связи.
Вода. Вначале ее крошечные капли. Они оставили свежее, очищающее чувство в горле, они ощущались как нечто приятное, прохладное, успокаивающее, нечто, что он даже не знал, что потерял. Затем больше, чем капли, - половина чашки. Первые несколько раз он не мог их удержать, вновь выкашливал их, умирая от желания вдохнуть, слабый как котенок. На четвертый или пятый раз у него получилось. На двадцатый, в чашке было что-то еще, со сладким запахом, который смягчил боль.
Слова. Большинство из них все еще были для него слишком быстрыми и слишком в больших количествах, чтобы понять их. Некоторые он понимал сразу. Руссандол. Это означало его, он помнил это. Это означало близость и любовь. Другие требовали больше времени для понимания, поскольку их смысл был слишком необъятным, слишком чуждым. Безопасность. Для тех, что были выше его понимания, он обнаружил спустя некоторое время, что они вызывают в нем простую, наивную радость, как разноцветное шерстяное одеяло, укрывающее его, в котором не было особой красоты, но которое было знакомым и уютным.
Спустя некоторое время он обнаружил, что может понять значения слов, если очень постарается. Но это утомляло, и большую часть времени он довольствовался тем, что просто позволял им нахлынуть, создавая фон, который отличал его существование от того, что он знал так долго.
Боль все еще была, менее постоянная, чем раньше. Она ослабевала после чашек, тупо пульсировала в правой руке, и становилась сильнее, когда его трогали. Но даже тогда, чуть позже, он осознал, что они лечили его раны. Временами смена повязок на руке и очищение ран заставляли его корчиться от боли, но Фингон был там, держал его, иногда даже воздерживался от разговоров, как только замечал, что это раздражает Маэдроса.
Первый момент абсолютной ясности, который Маэдрос запомнил, наступил, когда он лежал в кровати, под мягкими покрывалами, пребывая в состоянии между сном и бодрствованием. Он просто лежал с закрытыми глазами и дышал. Наконец-то дышать было легко. Боль была, незначительная, обернутая во что-то мягкое, как он сам, но немного дальше. Он распознал ощущение как действие питья, которое ему давали. Он мог сказать, что в комнате было темно, но это была успокаивающая темнота. И она была чистой. Воздух тоже был чистым, свежим и темным, наполненным запахами травы, деревьев и цветов. С ними пришли образы и воспоминания о траве и смехе, впервые ярко запечатлевшиеся в памяти и живые. Он вынашивал их в голове, удерживал их, ему удавалось даже отделить простые образы от сложных. Трава, листья, цветы были простыми. Некоторые обрывки разговора, которые оставались в его памяти, простыми не были, но он надежно заворачивал их в простые образы - как хлеб, который сохраняют свежим для дальнейшего использования.
Затем, в другой раз, тоже ночью, он открыл глаза. Он не двигался; движение все еще означало боль, и в этот раз ее было больше, чем в предыдущий. Возможно, они только что снова очистили его раны. Похоже было, что их чистили часто, как будто в нем было что-то, что сохраняло его раны грязными. Справа, в его поле зрения, было окно, и через него было видно ночное небо, ветви деревьев с разбросанными между ними звездами.
Он уже начал разгадывать некоторые слова, даже те, которые не были адресованы ему и произносились теми, кто думал, что он не слышит. Даже это он понял. На самом деле, было проще понять вещи, которые говорились не ему, поскольку он мог делать это не спеша, меньше путаясь.
«Ты должен его отпустить».
В веки бил дневной свет, но он хранил их закрытыми. Восприятие того, что он одновременно видел и слышал, изматывало его.
Голос, который говорил, был чуть дальше, чем рука, слегка касавшаяся его левой руки; и Маэдрос, чувствуя легкую гордость, представил себе, что здесь было два эльфа.
Тот же голос заговорил вновь, не дождавшись ответа от другого. «Прошло три месяца. Что бы Моргот ни сделал с ним, он сломал его. Целители говорят, что обрубок не заживает. Он не поправится. Ты должен принять это».
«Он делает успехи». Голос Фингона был мягким, тихим. «Они небольшие, но они есть. Он все еще сильный. Не для того я принес его сюда, чтобы позволить умереть».
Пауза, затем: «Зачем ты принес его сюда?»
«Чтобы исцелить».
Более долгая пауза. «Ты говоришь не только о его руке».
«Нет, atar, не только».
Этого было слишком много для понимания. Маэдрос обращался к этому постепенно, распутывая небольшие части беседы за раз. Некоторые из них были более трудными; он оставлял их на потом. Обрубок. Исцеление. Но была одна фраза, которая беспокоила его так сильно, что разожгла нечто полузабытое. Гнев. Решимость.
Что бы Моргот ни сделал с ним, он сломал его.
Это единственное предложение вдруг наполнило его жгучим желанием доказать, что он жив и несломлен.
@темы: Маэдрос, Фингон, Финголфин, Сильмариллион